| "ЧЕТВЕРТЫЙ ЧЕЛОВЕК" |
| Рената Литвинова | |
| Среда, 27 Декабрь 2006 | |
|
- Ну что ты делала, чтобы успокоиться? — спросила она.
В комнате было тепло, но дуло от окна. Она выглядела, как воспоминание, и курила, и варила кофе, и была молода, и никак не садилась, а все стояла у окна и говорила:
- Потому что так удобнее. — Ей было удобнее говорить сверху вниз, наклоняясь ко мне.
Я проснулась.
Эта приснившаяся мне — я так скучаю по ней! Так давно ее не видела, как будто умерла. Это Первый человек, который стал «приходить» ко мне в эти дни.
Второй человек — завспоминала о нем: как он никогда не хотел есть. Все обычно норовят поесть, а он всегда говорил:
- Не хочу.
Где ему было больно, никто не знал. Он сильно мог выпить, и по многу дней, потом утром похмелялся и интеллигентно, замедленно разговаривал и опять ничего не ел. Его хотели убить, но не добили, и не из пистолета, а ногами — их было больше одного человека. Он выжил, бледный, с бескровной кожей, непонятно за что убиваемый; ни денег, ни недвижимости, ничего у него не лежало по карманам. Зимой он носил плащ на плечах, тонкий, из по-летнему светлого полотна, потому-то он вечно ходил простуженный и все время что-то выкашливал-выкашливал из себя, но без результата, и без шапки — есть такие мужчины, что ходят и в морозы без головных уборов: стесняются, да и трудно в нашей стране подобрать себе что-то красивое согреть голову.
Мне почему-то помнится, как он плакал, прямо слышу его плач, но он никогда не плакал в реальности. Он был без единого содрогания мускул на лице, что бы ни произошло, такое у него было воспитание — очень нежадный, но во вред всем, всё продавал, много авантюр в голове. Сам он не любил подходить к людям, чтобы предложить дружить, так что, если к нему кто-то приклеивался — то совсем пропащие товарищи. И все очень некрасивые, каждый раз как специально подобранные в контраст к нему: вот он был очень высокий и молодой, так друг его лучший вдруг оказывался старым, под пятьдесят, низеньким и только что из тюрьмы, правда, не за убийство, и с именем Витя. Или вот — мой герой был худой, так его товарищ детства обнаруживался толстый, даже щекастый, как набитый яблоками, с малюсенькими глазками и, по рассказам девушек всяких, со всеми достоинствами — тоже малюсенькими. Выбивал портреты на мраморные надгробия прямо у себя дома. В комнатке его стояли несколько плит с пронзительными лицами умерших. Друг, пока был с розовыми щеками и молод, казался несчастливым и страдал, но с возрастом засчастливел — перестал обращать внимание и женился.
Другой приятель, по фамилии Амурский, тоже с возрастом выровнялся: женился, купил автомобиль, а с покупкой автомобиля порвал с моим Вторым человеком и остепенился. А Второй поселялся со многими женщинами и женился всегда на тех, кого точно знал, что не любил, а под воздействием и по приличиям. Что мне делать, никак его тоже не могу забыть. И все вспоминается мне его плач, хоть никогда он и не плакал, хотя и били его при мне, и больно ему было, и родители его погибали, и всего привычного он лишался, и квартиру свою продавал, и собака единственная умерла, и в тюрьму он попадал, и на дознания в метро его возили, и денег был должен, но не отдавал, потому что не с чего было, — и все-таки никогда не плакал, а даже улыбался или замкнуто откидывал голову. Загадочный, и цели его нельзя определить словами — всё бесцельно, но не глупо, как у большинства бесцельных людей, а очень душеранимо: туфли всегда единственные, фруктов не ест, может съесть, только если сильно попросишь, яичницу или бутерброд. И никогда он не делал больно, а если кто-то плакал поблизости и шантажировал его этим, то всё исполнял правильно: от вины не отказывался, но через сутки исчезал. Но всегда звонил, если был жив, — что жив, бедный.
Есть Третий человек — женщина. Уже она располнела и вырастила косы. А была не такой, а зловещей красавицей, и все ее боялись, а если кто не хотел в этом признаваться, то выказывал презрение, как к ведьме, но внутренне все были отпугнуты ею. Как найти к ней слова, ведь много раз я обсуждала со всеми, кто любил ее или ненавидел.
Мы выпивали — не как мужчины, а как две женщины, и били об пол белые плафоны, которые находили в деревянном хозяйственном шкафу, кем-то отложенные специально для нас. Перед броском выкрикивали заклинания. Если она угощала жареной картошкой, то сквозь обжаристость видно было, что она с кожурой, и — кофе, растворимый, много чашек, и по несколько ложек желтоватого сахара, сейчас так не пьют! Тогда всё от нее и из ее рук нравилось. Такая она была любимая, по двадцать минут красящая сначала один глаз, потом, глядя в маленькое круглое зеркальце, второй, и оба она красила не одинаково, а с вдохновением и не повторяясь. Как она была красива, умела говорить навсегда западающие в душу фразы, понимать по-английски, писать очень легкие записки и никогда не приходить, где ее ждали, и ждут до сих пор, но если она вдруг прямо сейчас вернется, то уж лучше не надо. Но я ее сторонница... Все пропало, теперь она погублена в нашем большом городе Москве, и переселилась от нее подальше, обратно к маме.
- Подойди ко мне и скажи, как ты успокоилась? — протянула она мне руки и пропала из головы, как выдуло ее.
Я сижу и думаю про себя: я и не пьяна, и не в снотворных, и почти не хочется спать, хоть и ночь, и все почти покойно во мне — так отчего все трое они протягивают мне руки?
Есть Четвертый человек — он самый важный...
Как же мне излечиться от «наркобаронства» — ведь без него и не уснуть, а потом с ним и не проснуться? Одна аптекарша, из хороших, говорит мне: «Это из последнего поколения таблеток, без последствий». Я говорю: «Ну давайте».
Мой Четвертый человек уже три года как... по могилам.
Некоторые таблетки обжигают желудок, буквально падают в него огнем, как в пустой, как будто в нем ничего и не лежало, и не съедено было за ужином фиников и кислого молока, и сильно ранят, и ноги от них сводит всю ночь в цветных и теплых простынях. Любые простыни, и белые, они — как промасленные и теплоостывающие, как чей-то жир. В таком я состоянии сейчас и жалуюсь! Нельзя быть нездоровым, с изъяном. Нельзя подпускать к себе умерших, как я подпускаю Четвертого к себе.
Она пришла ко мне сегодня ночью.
После смерти голос ее изменился. Она вдруг стала говорить со мной молодым, до двадцати лет, голосом. Она находит меня в любом городе, хотя внезапно умерла и похоронена в Москве.
Входит во все двери ко мне! Вот в эту, закрытую мною еще накануне на три замка, часам к трем ночи — створка явственно заскрипела, она со вздохами, как при жизни, останавливается невдалеке от кровати и смотрит укоризненно.
- Можно с тобой поговорить? — говорит она жалобно. - Нет, прошу тебя, не сегодня! Сегодня я так устала, прошу тебя!
Она, вздыхая, уходит. Не как в жизни, упрекая и с обидой, а покорно.
На следующую ночь она обычно возвращалась, и я, роняя бутылку коричневого коньяка под кроватью, пытаясь нашарить его рукой, опять увиливала.
Когда я выпиваю, то хорошо начинаю видеть в темноте. Вот я уже не могу допить эту последнюю рюмку, иду, не включая света, на кухню к шкафчику и — не промахиваясь — вливаю в тонкое горлышко бутылки оставшееся вино. Хотя полная темнота и нет луны, а если бы и была, то окна у меня такие узкие... Я иду в туалет, сажусь, вдруг на меня начинает ползти красный коврик для ног.
Я даже не вздрагиваю. Я их не пугаюсь...
Из чего извлекать счастье? Мой Четвертый человек убежал. Последние годы она жила в тоске и жарила на утро, на обед и на вечер одну только картошку с салом — и балуешь себя, и все же как будто принимаешь яд. Уносила к себе в комнату дымящуюся сковородку, словно жила в коммуналке. Лежала через стенку от меня, и я чувствовала ее тело: за стеной был край дома, и если бы стена оторвалась вдруг — она бы оказалась на большой высоте, и свистел бы ветер. Я часто находила ее стоящей на балконе — сильно перегнувшуюся через перила и что-то зорко высматривающую. Иногда она грозно выкрикивала запальчивые фразы, но все-таки это был десятый этаж — с земли не слышно. Надевала шапку-ушанку, если свистящий ветер, опять возвращалась — она боролась с рынком под окнами и всегда следила за машинами и передвижениями одного врага, который этим рынком ведал. Когда Четвертая умерла, недоборовшись с ними со всеми, я думала, преследуя этого высокого дядьку с красным лицом, очень похожего на Ельцина, — а не убить ли мне его? Что я могу сделать во имя нее? Мужчину спасло то, что еще более важный восточный человек обозвал его, и он голыми пальцами на морозе вытирал бампер его автомобиля и поглядывал, ожидая одобрения.
Утром у шляпного магазина я натолкнулась на Таню. В руках она держала пакет.
- Так утешает! — она кивнула на покупку. — Вытрачивание денег, я имею в виду!.. Поедемте ко мне. Я сейчас одна, и почти каждый день ко мне приходит настоящий принц — и мы с ним разговариваем. Правда, он пожилой. В принципе, у него есть яхта. - Тань, нет ли у вас взаймы? — спросила я после прожитой ночи. - Я не даю взаймы. И никогда сама не беру взаймы. У меня была тоска. А вот сейчас, встретившись с вами, и вы деньги запросили... перешла в приятную тоску, - сказала подруга. - У вас тоска? - отозвалась я. - Да. Ее признак — потянуло выпить. Только не вино, а чтоб сразу. Понимаете? - А что принц? — спросила я, когда мы выпили. - Первое, он мне сказал: «Вымойся!» Я говорю: «Я мылась сегодня, я чистая!» А он мне: «Все равно, вымойся, а потом я». И белые простыни попросил. Он так боится смерти! Он хотел, чтобы я подрезала сухожилия или не знаю, как называется тут мышцы на ногах? — Она показала себе куда-то под коленками. — Это для того, чтобы ноги не уставали: он любил, чтобы я лежала под ним с задранными на его плечи ногами, причем часами! Часами! Ноги очень ныли, чуть ли не отнимались. Он не любил, чтобы я особенно дергалась. Он любил, чтобы я даже изображала спящую, умершую — и вдруг от ЭТОГО ожившую! — Таня сделала небольшую паузу. — И я соглашалась. Пусть так! Он любил вспоминать некоторые мои фразы, которые его возбуждали, ха-ха-ха!.. — нежно засмеялась она. — О-о! Он очень рисковал. Он мучил меня. Я была вся в синяках после него. Вся высосанная. А он... Он любил мне рассказывать про своих женщин. И еще он любил платить за ночь с ним. Плата тоже возбуждала его. А зачем же я спала с ним?.. — она надолго замолчала. - А ко мне, как начались дожди, заприходили все мои умершие... активизируются, думаю, по водному воздуху скользить им легче... — поддерживала я разговор. — Люблю быть все время одна. Так меня это лечит. Неужели вас это не лечит? - Таких, как мы, много сейчас развелось. Всегда одни, — сказала она.
- Так ведь хорошо же, — удивилась я. — Расскажите, а что снится вам?
Она рассказала мне несколько снов, как волосы вместо лука режет и сыплет в суп; как ей снится — чтобы попасть в московское метро, надо быть одетой в косоворотку, быть парнем белесым и кидать о мраморную стенку еще советские пятаки — тогда попадешь к вагонам.
- Какая вы все-таки русская! — сказала я ей на это.
Ночью она вдруг «пришла» ко мне. - Значит, не так, не так, — говорила она пожилому «принцу» в темноте. Говорили они на русском. Наконец в полумраке проступили очертания, и я увидела его. Пергаментное лицо всеми своими морщинами свисало над ней, даже с рук стекали складки кожи, но глаза исступленно горели, как у молодца. Он был похож на исхудавшего постаревшего льва. — Можешь ударить меня? - Но как? Я не могу... - Тогда все будет плохо, мне нужно только так, давай!.. — командовала она с отчаяньем. («Где же ее муж?» — думалось мне в этот момент, но тут я вспомнила, что он еще более обезумевший, чем этот яхтсмен: на почве бизнеса постоянно заговаривался и напивался. Был бесцветный, в беловатых рубашках то в рубчик, то в меленький крестик, белоглазый и теоретически развратный, пикировался на словах, любил причинять сердечную боль и всматриваться в лица оскорбленных, если вкратце.) - А куда? По чему ударять? - Дай свою руку, вот так... И сильнее... — Она приложила его крупную ладонь с белыми длинными ногтями к своей щеке.
Я проснулась от звука открывающегося бельевого шкафа. Она, Четвертый человек, стояла ко мне спиной и перебирала сложенные стопочкой наволочки. Тяжко вздыхала своей ситцевой спиной с рисунком крупных русско-советских цветов.
- Пора вставать! — сказала она детским голосом, оглянувшись.
«Она разговаривает молодым голосом, потому что души не стареют»,— подумала я.
- Еще чуть-чуть посплю, — сказала я ей в воздух. — Как тебе этот город? Ты ведь никогда здесь не была. И вообще никогда не была за границей.
Она укоризненно покачала головой.
- Я три раза была на курортах с дедушкой, — сказала она мне совсем забытую фразу из детства. — Три раза в Ессентуках, Сочи, Геленджике... — Постояла молча. — Я сейчас встретила Таню! — Белым пухлым пальцем она поскребла пятно на стене. — Нам тут так весело! — и спряталась за шкаф.
Я опять проснулась. Значит, прощай, Таня?!!
Призрак никогда не обманывал меня, всегда спускал самые точные данные, несколько раз мне снились от Четвертого досье на очень беспокоящих меня людей. Помню, в одной анкете были перечислены любовницы, а напротив их фамилий — мнение того мужчины, с кем они были связаны. Меня поразила характеристика одной из них: была любовница, теперь — «просто человек». Что бы это означало, особенно эти привешенные кавычки, может, это его цитата? Еще в одном присланном досье совсем на другого знакомца были продемонстрированы старомодные фотографии из ателье — отца и матери этого мужчины — и такая фраза: «Он переживет ее на несколько лет». Зачем это сообщалось мне? Иногда и там бывали сбои, небрежности и неполадки, и сведения ошибочно поступали в мой адрес. Мне снились разложенные портмоне, в которых лежали фотографии детей, о которых никто не заикался, из порванных отсеков торчали деньги — и указывалась точная их сумма. Или иногда спускалась отрезанная Голова, но живая, с полузакрытыми глазами, с набеленным лицом, то ли мужчины, то ли женщины, и Голова это отвечала на вопрос о человеке: «НЕ-Е-Е-Т». Только отрицательный ответ давала. И глаза ее закрывались уже до конца. И так потом и оказывалось — ничего не получалось с этим персонажем. Где-то существовал этот архив... Четвертая всегда устраивала встречи с мертвецами, нагоняла их ко мне в комнаты во всех городах мира, но никогда — живых. Иногда по ее протекции я даже спускалась под землю к одной умершей десять лет назад женщине — там у нее была кухня с теплым желтым электрическим светом, как в бомбоубежище; она обняла меня за плечи, крепко, как живая... Тогда та женщина сообщила кое-что важное, сев напротив и сжав мои руки, вглядываясь ненастойчиво несчастным и прекрасным своим лицом. Когда-то она выбросилась из окна, умерев уже в воздухе от разрыва сердца, не долетев живой до земли. У нее были длинные рыжие волосы. После ее смерти семья пошла прахом... Потом, слой за слоем — помню эти разноцветные слои земли, — я была поднята наверх и оказалась уже стоящей ногами на Ваганьковском кладбище, у самой ограды на ее могиле, рядом с могилой балерины.
Я вышла на балкон. «Ну почему и тут до меня доходит? Не оставляет? Потому, что тут вода...» — неостро размышляла я, отмечая на асфальте лужи.
|
| След. > |
|---|